Брак и сервис, сыр и черви… советская повседневность и все, все, все… (Рец. на кн.: Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. — М.: Изд. дом Гос. ун-та — Высшей школы экономики, 2010. — 317 с. — 1000 экз.)

Брак и сервис, сыр и черви… советская повседневность и все, все, все… (Рец. на кн.: Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. — М.: Изд. дом Гос. ун-та — Высшей школы экономики, 2010. — 317 с. — 1000 экз.)

Наконец-то появилась монография отечественного автора, написанная сейчас, про советскую повседневность, книга, где главы носят такие «вкусные» названия: «Слуховая культура в России», «Коммунальная квартира», «Рабочая и студен­ческая семья», «Отдых и досуг», «"Нормированный сервис" в советской повсе­дневности», «Алкогольная политика и "пьяная культура"»! Эти слова звучат как музыка для специалиста по советской культуре, измученного «эпохой "Большого террора"», «потреблением при развитом социализме» и «культурной ролью ин­теллигенции». Они обещают то самое удовольствие от текста, которого мы так жаждем, а получаем только изредка, как правило, в виде статей в редких концеп­туальных сборниках[1]. А тут целая книга! И начинается она, как и положено мо­нографии, — с введения и трех теоретических глав: «Повседневность как объект научного исследования», «История повседневности как научное направление», «Источники и методы изучения истории повседневности», «Советская повсе­дневность: историография проблемы».
Однако легкое недоумение дает о себе знать уже с первых страниц введения. Ведь вроде как верно начато: «Повседневность кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а потому, что ускользает от рефлексии (здесь и далее в цита­тах — курсив мой. — Т.Д.)» (с. 4). Еще чуть-чуть — и речь пойдет об «ускользающей повседневности», о сложности ее «схватывания» и поисках языка описания. Но автор сразу как бы забывает о сказанном — и уже через предложение говорит о том, что повседневность «выступает объектом исследования для целого ряда гу­манитарных дисциплин» (там же), об отсутствии согласия в трактовке самого термина, а далее перечисляет эти гуманитарные дисциплины (социология, со­циология повседневности, историческая антропология, микроистория, юриспру­денция (?), этнография, политология) и используемые в них определения повсе­дневности. Далее следуют фамилии авторов (философов, социологов, историков), в разное время разрабатывавших концепции «повседневности», — Э. Гуссерль, А. Шюц, Г. Зиммель, Г. Маркузе, П. Бергер / Т. Лукман, Г. Гарфинкель, П. Бурдьё, М. Фуко, Н. Элиас, М. де Серто... Ряды фамилий будут не раз появляться и в последующих главах. В некоторых случаях такого рода перечисления будут со­провождаться кратким пересказом концепций названных авторов, при этом не­ясными остаются не только сами концепции, но и цели этого пересказа. Да, все эти имена репрезентативны, все эти люди проблематизировали повседневность, но по какому принципу — кроме классификаторского — они отобраны? И какие концепции предпочитает автор монографии? Невыявленность его теоретических предпочтений делает обращение к трудам классиков лишь способом научной ле­гитимации по принципу «и об этом писали авторитетные люди», в то время как написанное представляет собой «объективный» текст, не несущий в себе следов своего производства. Следствием этого является отсутствие в главах исследова­тельского сюжета, проблематизации заявленной темы и необходимого отбора как аналитических средств, так и материала для исследований.
Соответственно, при всех претензиях на междисциплинарность, подход к из­учению советской повседневности, представленный в книге И.Б. Орлова, остается вполне традиционным и дисциплинарно ограниченным. Несмотря на рассужде­ния автора об «устной истории», «микроистории» и прочих историко-культурных изысках, сам он пишет по преимуществу довольно традиционную историю, осно­вываясь, в основном, на официальных письменных источниках (опубликованных или архивных) — партийных документах, статистических отчетах и т.п., практи­чески не используя газеты, журналы, а также кинофильмы и другие визуальные источники[2]. По этой причине упоминаемый И.Б. Орловым (а он упоминает прак­тически обо всех исследовательских тенденциях) столь модный сейчас метод ана­лиза дискурса (с. 15) в монографии не используется вовсе, а анализ визуальных источников применяется лишь один раз — в главе о художнике и книге в лагере.
Кроме того, трудно не заметить, что автор явно тяготеет к западным школам и тенденциям в изучении повседневности и, как представляется, несколько недооценивает это направление в советской истории и историографии. Так, мне ви­дятся необоснованными упреки советской исторической науке за недостаточный интерес (!) к повседневности (с. 38—39). Ведь блестящие советские историки, упомянутые И.Б. Орловым, работали с повседневностью, но вынуждены были изобретать для ее именования эвфемизмы — «литературный быт», «народная культура», «культура безмолвствующего большинства» и др. И не объясняется, как непросто было этим новаторам в ситуации господства документальной марк­систски ориентированной истории, работающей с великими именами и собы­тиями, вводить в научный обиход новые исследовательские парадигмы, кстати, далеко не всегда заимствованные на Западе!
Но основная проблема, как мне видится, связана с тем, что автор не определился: о ка­кой повседневности он говорит? Ведь каждое исследовательское направление конструирует (или описывает) свою повседневность. И как не существует единой для всех повседневности, так не существует и повседневности как чего- то предсуществующего анализу. Реификация повседневности присутствует уже в самом на­звании книги И.Б. Орлова: «Советская повсе­дневность: исторический и социологический аспекты становления». Повседневность ви­дится автору неким объектом, пребывающим в становлении, в силу этого задача историков и социологов — описать этот объект, меняю­щийся во времени. Так, для книги весьма ха­рактерна следующая фраза: «Суть его (нового подхода. — Т.Д.) сводится к изменению направ­ленности исследований, в центре которых ока­зывается не советская повседневность как некий исторический феномен (sic! — Т.Д.), а ее влияние на жизнь человека» (там же). То есть повседневность из ранее упомянутых «конструкта» (Бергер/Лукман) или «мира человеческой непосред­ственности» (Шюц) превращается у автора в некий «феномен», наделенный опре­деленными характеристиками. Но ведь нет такой «объективной реальности» — повседневность! Она не предмет, не явление — она конструкт, или, в другой тра­диции, — «особый тип опыта». Она каждый раз «собирается» (описывается) за­ново, «здесь» и «сейчас», когда мы беремся говорить о ней. Поэтому вызывает неловкость, когда автор пишет о «действительной жизни» (!) (с. 22), а не о ее ис­торической (социальной) реконструкции, когда он верит в наличие «объективной реальности», стоящей за текстами, и в то, что до нее (единственно правдивой!) можно докопаться!
Вслед за методологическими главами следуют еще две откровенно неудачные главы. Так, глава 4-я, о «слуховой культуре» (которая, на самом деле, оказалась слуховой, т.е. речь идет о таком культурном источнике, как слухи, а не об истории того, как «слушали» и что «слышали» в России), начинается с подробнейшего об­зора такого направления современной исторической науки, как «устная история». На 17 станицах из 20 автор описывает значимость устных источников для миро­вой истории (от мифов и фольклора — до аудиозаписи воспоминаний и интер­вью), дает обзоры по странам и континентам традиции изучения устной истории (от трудов Геродота и Фукидида — до работы клуба устной истории Московского историко-архивного института в 1980-е гг. и Центра устной истории Европей­ского университета в Санкт-Петербурге в наши дни). Непосредственно о слухах сказано на последних трех (!) страницах. Основная мысль этого фрагмента (со ссылками на ряд известных и неизвестных историков, упоминающих слухи в своих исследованиях) — и слухи могут быть важным историческим (устным) ис­точником, отражающим и формирующим общественные настроения. Самой же неудачной, на мой взгляд, является глава 5-я: «Советская повседневность в лите­ратуре и искусстве». В основе рассуждений автора — вульгарно-социологическое понимание литературы как фиксатора социальной и исторической реальности, поставляющего исторической науке факты, «подпорченные» вымыслом. Для текста характерны следующие пассажи: «Значение художественного текста за­ключается в том, что он насыщен интересными и важными подробностями, ти­пичными для той или иной эпохи» (с. 72). Или: «.не следует отождествлять историческую науку и литературу. Историк говорит об истинном положении дел, писатель — о правдоподобном... историк следует естественному ходу событий, ху­дожник — искусственному» (там же).
Но, начиная с главы 6-й, авторский подход к изложению материала претер­певает изменения, что весьма благотворно сказывается на качестве исследова­тельского текста. Прежде всего, автор старается «идти за материалом», а не иллюстрировать им некие концепции. В ряде случаев И.Б. Орлов начинает изло­жение с разговора о том или ином направлении в исторической науке, но эти экс­курсы уже имеют непосредственное отношение к работе с источниками. Так, глава о художнике и книге в лагере начинается с изложения принципов микро­истории (К. Гинзбург, Дж. Леви и др.); сама же глава представляет собой доста­точно успешную попытку написания этой самой микроистории с ее интересом не только к «обычным людям», но и к «частным случаям», «казусам», через которые, как через увеличительное зеркало, просвечивает «большая история» (здесь это история создания в лагере рукописной иллюстрированной «Орлеанской дев­ственницы» Вольтера). Говоря о голоде в Поволжье 20-х гг., автор использует по­нятие «норм и аномалий», введенное ранее в исторический обиход известной книгой Н. Лебиной[3]: он работает с понятием «нормальное исключение» (с. 91) и делает достаточно успешные и подкрепленные примерами попытки «выявить тонкий механизм настройки бытовых практик выживания» (с. 92). С обзора про­блем такого исследовательского направления, как семейная история (Ф. Арьес, Ю. Бессмертный и др.), начинается глава 9-я: автор дает интересную, но, к со­жалению, носящую фрагментарный характер (поскольку затрагиваемых проб­лем великое множество!) попытку реконструкции «семейного рабочего быта» 1920-х гг. (с. 140): отношения к браку и любви, форм досуга (в том числе и ин­тимных услуг), жилищной проблемы, питания, зарплаты, образования и функ­ционирования студенческой среды.
А наиболее удачными мне представляются последние главы книги, в которых автор достаточно свободен как в плане дисциплинарности, так и в отношении описания исследовательских традиций. И.Б. Орлов выбирает компактные, но обладающие большим исследовательским потенциалом проблемные области (ту­ризм, сервис, карточная система, пьянство[4]) и для их разработки вводит разно­образные, часто неиспользовавшиеся и/или недооцененные источники. Вообще, круг источников, задействованных в последних пяти главах, более разнообразен и нестандартен. Так, в главе 10-й об отдыхе в СССР, наряду с партийными доку­ментами (декретами, постановлениями и пр.), автор цитирует материалы архива РГАСПИ, связанные со становлением курортного и туристического дела в нашей стране 1930-х гг., в том числе и рассекреченные: расценки на обслуживание ин­туристов, система питания и проживания, дороговизна курортного отдыха для рабоче-крестьянского населения, документальные свидетельства невероятной «заорганизованности» «пролетарского туризма» (от призыва к сбору информа­ции на полях — до реальной помощи в решении проблем). В главе 12-й, о карточ­ной системе 1940-х гг., И.Б. Орлов вводит в научный обиход интересную информацию о теневом перераспределении продуктов и товаров и борьбе с этими тенденциями. А в самой эффектной и содержательной главе 13-й, об алкогольной политике и «пьяной культуре» 1920-х гг., автор активно задействует, например, краеведческие документы из ГАРФ, фиксирующие ситуации и объем потребле­ния спиртного, а также сведения из дневников М. Пришвина и К. Чуковского. Последний, в частности, приводит случай с распитием банок с заспиртованными земноводными на биологической станции под Петроградом (с. 244). Таких при­меров немного, но они делают более наглядными сведения из документов и таб­лиц. Они выстраивают ту «историю снизу», то «человеческое измерение», о котором программно заявляют история и социология «с человеческим лицом»! Очень жаль, что многочисленные художественные фильмы лишь приводятся в качестве примеров, называются, но практически никак не интерпретируются, а ведь в них весьма неординарно решаются проблемы курортного отдыха, «нена­вязчивого» сервиса, теневой экономики, бытового пьянства. Недостаточно ис­пользована и газетно-журнальная периодика, в том числе и региональная, являющаяся кладезем информации о советской повседневности.
Таким образом, в своей книге И.Б. Орлов собрал материалы и документы, за­частую редкие и интересные (например, первичных парторганизаций или пред­приятий), и частично разметил поле для создания истории советской повсед­невности. Однако в большинстве случаев рассуждения автора не выходят за пределы этой подготовительной работы. Ведь в рамках истории повседневности любые источники должны быть осмыслены в антропологической перспективе. Иначе чем это будет отличаться от работ социальных историков, исследователей социальной политики, демографов и т.д.? Между тем автор, как правило, лишь перечисляет документы, факты, статистические данные, но не дает им социо­культурной интерпретации, либо она носит официальный или общеизвестный характер. И.Б. Орлов предпочитает ссылаться на «проверенные» письменные ис­точники (преимущественно партийные постановления), но практически не ра­ботает с визуальными, устными материалами, с казусами и отклонениями и почти не приводит (о счастливых исключениях см. выше!) необычных / странных / па­радоксальных примеров, за которые мы ценим историю повседневности (куль­турную антропологию, микроисторию)!
И в заключение — об эпиграфах. Они начинают каждую из глав монографии И.Б. Орлова, смягчая и, несомненно, расцвечивая ее суховатый слог. Эпиграфы найдены как очень удачные[5], так и просто умные и адекватные. Хочется верить, что эта тенденция отражает глубоко скрытое желание автора писать увлека­тельно, понимание того, что история — это сначала «интересно», а потом уже «академично», а книга — это авторский отбор и выбор.

_______________________________

1) Наиболее заметные исследовательские работы последних лет, связанные с советской повседневностью, изданные у нас: Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социаль­ная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001; Она же. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001; Леби- на Н.Б. Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920—1930 годы. СПб., 1999; Нормы и ценно­сти повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920—1930-е годы. СПб., 2000; Утехин И. Очерки коммунального быта. М., 2001; Бойм С.
Общие места: Мифология повседневной жизни. М., 2002; Козлова Н. Советские люди: Сцены из истории. М., 2005; Люди и вещи в советской и постсоветской культуре. Но­восибирск, 2005. Я оставляю за скобками популярные издания, вроде серии издательства «Молодая гвардия» «Живая история: Повседневная жизнь человечества», включающей и работы по советской повседневности (на­пример: Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920—1930-е годы. М., 2008).
2) Характерна организация списка литературы, названного автором «Источники», — это весьма обширный перечень русско- и нерусскоязычных авторов (с. 288—317), который разделен на две части — «Архивные фонды» и «Литература и интернет-источники». В последней части единым спис­ком, построенным по алфавитному принципу, перечис­лены как непосредственно источники, так и то, что обычно именуется исследовательской литературой.
3) Лебина Н.Б. Указ. соч.
4) Что неудивительно, поскольку И.Б. Орлов является со­автором книг о туризме, см.: Багдасарян В.Э., Орлов И.Б., Шнайдген Й.Й. Советское зазеркалье: Иностранный ту­ризм в СССР в 1930—1980-е годы. М., 2007; Орлов И, Юр- чикова Е. Массовый туризм в сталинской повседневности. М., 2010, а также глав в коллективной монографии: Весе­лие Руси. ХХ век. Градус новейшей российской истории: от «пьяного бюджета» до «сухого закона». М., 2007.
5) Так, глава 1 — «История повседневности как научное на­правление» — начинается чудесным эпиграфом из М. Зо­щенко: «Мудрость не в том, чтобы людей презирать, а в том, чтобы делать такие же пустяки, как и они: ходить к парикмахеру, суетиться, целовать женщин, пить, покупать сахар».
(Опубликовано: "НЛО". 2011. № 110. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2011/110/da34.html)
Автор:  Татьяна Дашкова
Тип:  Рецензия